Наталия Гусева-Шмидт

Мои женщины - «декабристки»

Они обе пришли в семью Шмидт, став жёнами российских немцев. Первая – Сухорукова Александра Ефимовна, 1890 года рождения. Вторая – Анисимова Клавдия Семёновна, 1916 года рождения. Это мои бабушка и мама.

Бабушка, правда, не по крови, но самая что ни на есть любимая и родная. Она от самого рождения моего всегда была со мной. Ей не пришлось стать матерью, не имела она своих детей. Замуж вышла только в сорок два года. Долго хранила верность по своему жениху, погибшему в первую мировую. Росла в богатой семье. В селе Погромное, что под Бузулуком, было их имение. Большой добротный дом, в котором позже располагалась школа, а потом – детский сад, магазин, сад. Семья была большой. Когда отца её не стало, не могу сказать. Но ей удалось до раскулачивания уехать со старенькой матерью из Погромного в Бузулук. Вскоре, в 1932 году, она вышла замуж за моего овдовевшего деда Шмидт Эдуарда. Вышла на троих детей, приняв на себя все заботы и тяготы жизни новой семьи. А семья была немаленькой. Мой дед с матерью Сюзанной, бабушка со своей матерью Ефимией и трое детей Эдуарда. Может, раньше никто бы и не сказал, что семья столь большая, но 1932 год говорит сам за себя. Непростое то было время. Голодное и тревожное. Всех оставшихся в Погромном из многочисленного семейства Сухоруковых раскулачили и сослали в Коми. Но это было только начало тех невзгод, что пришлось пережить моей бабушке.

Моя мама пришла в семью Шмидт в 1939 году, став женой Шмидт Николая Эдуардовича, моего отца. Она родилась в зажиточной семье Анисимова Семёна. Он был пекарем, имел своё производство и магазин. Имел и двухэтажный дом. Клавдия была самой младшей. Когда она родилась, ему уже было 44 года, а в 50 его не стало. Умер от холеры в 1921 году. Детство моей мамы неожиданно оборвалось. Далее её ждёт жизнь со старшей сестрой, на попечение которой осталась её овдовевшая мать и она сама. Сестра была нрава непростого. Любила в доме чистоту и порядок. И маму мою в роли создателя этой чистоты. Вот такое детство в продолжении. Закончив семь классов, маме разрешили продолжить образование в Казани. Там она и обучалась на рабфаке при Казанском медицинском. Закончив рабфак, стала студенткой мединститута. Но на втором курсе пришлось бросить. Голодно было в Поволжье. И поддержки не стало. Это вынудило её вернуться в Бузулук.

А жизнь, между тем, в семье Шмидт продолжалась. Деда моего, Шмидт Эдуарда, сажают в тюрьму. А почему бы и не засадить немца? Повод всегда найти можно. Чтоб накормить семью, вздумал он сделать домашней колбасы. А откуда ни возьмись и какой-то инспектор пожаловал. Тут же был составлен протокол и ... прощай свобода. Осталась семья без кормильца. Как же они жили? Спасала их моя русская бабушка Александра Ефимовна. Нет, она не на работу пошла. Как бросить семью, где есть ещё малолетняя девочка, младшенькая от Эдуарда Шмидт и Александры Титовой? Бабушка моя понесла в Торгсин одно за другим свои драгоценности. Нужно было кормить детей. Правда, сыновья уже были почти взрослыми, и хлеб на пропитание стали зарабатывать сами. В 1936 году не стало матери моей бабушки. Сухорукова Ефимия Александровна умерла в 1936 году. И Сюзанны не стало в семье. Куда она подевалась, до сих пор никто не знает. Не испугалась моя бабушка трудностей, не сбежала. Осталась верна своей новой семье навсегда.

1941 год. Война. 27 ноября. Мне один год отроду. Но он был отмечен в истории семьи Шмидт не днём рождения, а днём страшным и печальным. Семья Шмидт отправляется со своими пожитками на вокзал. Там в 40-градусный мороз их, как и других немцев, грузят в телячьи вагоны, чтобы сослать навечно. Куда повезут? Да разве об этом кто знал? Погрузились из семьи четверо с национальностью НЕМЦЫ и ...две русские женщины. Вот так, в декабре 1941 года, все они вместе были в пути. Путь был, хотя и не длинным, но долгим. А в прошлом остался родной дом. Опустевший и осиротевший. Декабрь 1941-го. Самый страшный из всех месяцев и лет. А мои «декабристки»? Что им думалось тогда? Уверена, что мысли были тяжёлые и безысходные. Жалели ли они о прошлом? О том, что связали жизнь свою с немцами? Зная характер мамы, скажу уверенно, что НЕТ. Не жалела. А вот бабушка? Она была очень молчаливой и скрытной. Только, пожалуй, со мной она возвращалась в своё прошлое, свои воспоминания она передавала мне, маленькой девчонке. И она не ошиблась. Я их храню. Я о ней пишу. О моей любимой и дорогой.

Деревня Уртазым. Кваркенский район. Чкаловская область. Теперь это место жизни семьи Шмидт. Как мы все выживали этой лютой зимой 41-го?! И голодно, и холодно. Все начали трудиться в колхозе. А дома - я и моя бабушка. Хлопотала опять она по дому. Что-то придумывала, чтобы накормить семью. И меня выхаживала. Сидела возле меня, когда я болела. Учила меня первому жизненному опыту. И рассказывала, рассказывала. Сколько себя помню, она была всегда со мной. Но должна сказать, что нам всё-таки было полегче, чем тем российским немцам, которые депортировались с Волги. Они не знали русского языка. Это был огромный барьер между ними и местным населением. У нас же было иначе. Все были русскоговорящие. Ведь Эдуард Шмидт, мой дедушка, попал в русскую среду в 1898 году. Но все знали, что мы – немцы, а потому в годы войны было жить тяжело среди людей, близкие которых были либо убиты, либо ранены, либо пропали без вести. Либо были просто на фронте и сражались с фашистами. То есть с немцами. Вот и вся философия. Чем питались? Чем обогревались? В основном, меняли всё, что привезли с собой, на продукты у местного населения. А обогревались кизяком. Жгли его в печках. А собирали кизяк мы с бабушкой на дорогах. Ходили с ней каждый день за ним. Чаще летом. Самое ценное, что было у нас, это бабушкина швейная машинка Зингер. Её с трудом удалось погрузить в вагон. Видимо, органам НКВД были ненавистны не только мы, но и машинка с немецким именем. А она нас там, в ссылке, тоже кормила. Бабушка умела шить, а это значит, мы изначально не могли быть голодными. Если всё вспомнить и подумать, то моя бабушка как-то тихо и незаметно жила. Но это только с виду. У неё был какой-то необыкновенный дар косвенно, опосредовано дарить близким радость, согревать их своим теплом, вселять надежду и утешение. Она это делала как-то по-своему. Просто и ненавязчиво. Как бы со стороны.

А мама? Мама трудилась. Очень много работала. В Уртазыме работал пункт по сепарированию молока. Там позже мама стала работать. Готовили продукты для фронта. Сыр, в основном. Всё шло на фронт. Это сейчас люди умудряются иметь что-то там, где работают. И могут сказать: «А.. рядом молоко. Значит, не голодали». И они будут не правы. Попробуй тогда возьми что-то государственное! Сразу станешь врагом народа, и отправят тебя в места ещё более отдалённые.

Февраль 1942 года. Отца моего забирают в трудармию. Знала ли тогда мама, что эта «командировка» закончится только в 1953 году? Хотя и нет, но она была мудрой и смелой. Когда перелом в войне произошёл, она написала письмо-прошение в Кремль о возвращении семьи на родину, в город Бузулук. Итак, в трудармии уже двое наших мужчин. Оба сына Эдуарда – Николай и Владимир. Николай Шмидт – в Широклаге, а Владимир Шмидт – в Кимперсайлаге. Александра Шмидт, младшенькая дочка Эдуарда, тоже получила повестку, но, не говоря никому, сожгла свои документы и сбежала из дома. Вот такая моя тётушка! Непокорная и смелая! В семье осталось четверо: дедушка, бабушка, мама и я. В таком составе мы жили долго, вплоть до 1954 года. Дедушка тоже очень много работал. Привёз мне как-то лакомство – маленький кусочек сахара. Протянул его мне, ласково сказав: «Клади его в ротик, Наталка» Я положила, подержала его немного во рту, посмотрев на всех недоумённо. Сморщилась и выплюнула, потянувшись при этом за кусочком хлеба. А хлеб то был только подобие хлеба. Пополам с мякиной. Слёзы потекли у взрослых. А я никак понять не могла, отчего они плачут.

Долгими были эти четыре года на чужбине. Вой волков ещё слышится мне. А я прижимаюсь к маме и, трясясь от страха, шепчу: « Мамочка, мне страшно». Тяжёлый труд в деревне в те страшные годы войны подорвали здоровье мамы. Ведь приходилось делать самую тяжёлую работу. Была она и на лесоповале. Вот там-то и надорвалась. Но именно мама сделала всё возможное, чтобы ускорить возвращение семьи домой. Её письма, одно за другим, летели в Кремль. И, наконец, лёд тронулся. Мы получили разрешение вернуться в свой родной город. Дорога и обратно была трудна и непроста. Мне припоминаются какие-то многочисленные ночлеги у чужих людей. Видимо, на пересадках. И опять страх! Всё поглощающий детский страх! Он будто сросся со мной. Будто я родилась вместе с ним. Или им привита сильно и надолго.

1944 год. Мы в Бузулуке. Но не дома. Он занят. Там все эти 4 года проживал и проживает полковник Павловец с семьёй. Мы вернулись, а дома нет. Фактически нет. Где мы только не жили. А точнее скитались по чужим углам. И опять мама выручает семью. Её письма о незаконном изъятии у нас дома снова полетели в Кремль. И дали результат.

1945 год. Победа. Мы встречаем эту дату уже в своём доме. Жизнь начала понемногу входить в нормальную колею. Мне уже 6-7 лет. Я всё помню. Отца нет. Тётушка с нами. Ей восстановили документы, которые она уничтожила в 42-ом. Все работают. Я и бабушка одни дома. Но уже в родном, своём гнезде. Мне помнятся те нередкие встречи, когда мы с бабушкой бывали в гостях у своих друзей по несчастью. Ведь в ссылке из Бузулука были мы не одни. Не одни из Бузулука были и в Уртазыме. Вернулись и они тоже. Какие это были тёплые встречи. Сидя за чаем, я наслаждалась этим необыкновенным покоем, слушала воспоминания мне дорогих людей о жизни, что осталась там, далеко, в печальном Уртазыме. Мне тогда казалось, что мы прибыли из какого-то другого мира, где так было страшно, так жутко. Та жизнь, что прошла в военные годы, наложила отпечаток на мой характер, моё поведение. Оно было робким, осторожным. Как будто я шла по проволоке и боялась сорваться с неё.

Бабушка всё время со мной. Она была верующая. Но верила тихо, молчаливо. Она редко бывала в церкви, ведь она вела домашнее хозяйство, воспитывала меня. Ей не хватало времени на посещение церкви. Но она меня научила молиться, благодарить Бога перед и после приёма пищи. Она мне давала старинную Библию, рассказывала много и сама. Я, семилетняя девчонка, знала всё про её жизнь в Погромном. Знала всё про её родню, про каждого представителя её огромного рода Сухоруковых. Она мне рассказывала и про род Шмидт и Титовых. Всё это я изучала по старинным фотографиям, которых у неё было превеликое множество. Она мне рассказывала о жизни их семьи до революции. И просто о жизни до 1917-го. Анализировала и сравнивала, как было тогда и как стало. Я всегда её слушала с таким интересом и вниманием. Она заложила во мне столько всего! А потом школа. Другие знания. Другой мир! Но основа осталась. Она жила во мне. Она ждала своего времени.

Пока мой отец подневольно скитался по СССР, мама ждала его. Когда стало можно, побывала на предпоследнем его месте спецпоселения, в Табошарах, Таджикской ССР.

Сижу, задумавшись. Сколько выпало на вашу долю тягот и страданий. Да. Вы были русскими, но судьбу своих мужей-немцев разделили пополам, взяв на себя нелёгкую её часть. Вы были вместе, пока вас не разлучили. Вы ждали. Вы умели ждать. Вы боролись. Каждая, как могла. И вы победили. Вы выиграли в этой жёсткой схватке. Потому что вами руководила правда, добро и любовь. Они сильнее жестокости, мракобесия и зла. Вы – настоящие декабристки.

Прошли годы. Нет ни бабушки, ни мамы уже давно. Но есть я. Изучаю свою родословную. Ищу. Езжу. Смотрю. Вот здесь, в Бузулуке, стоял когда-то большой дом Анисимовых. Теперь его нет. Соседи сказали, что новый хозяин разобрал и поставил в каком-то селе. Но лавка, в которой когда-то мой русский дедушка Семён продавал свои, самые лучшие в городе сушки, ещё жива. Еду в Погромное. Вот оно какое! Стоят остатки некогда величавой церкви. Зашла. Запустенье. Но высокий свод покорил моё воображение. Нашла самую старенькую бабушку, она помнит ещё семью Сухоруковых: «Хорошие были люди! Работящие и добрые. Барышни приезжали на лето в гости к родителям. Катались на самокатах». Послушала и как-будто окунулась в тот мир, созданный ещё в детстве, в моём воображении. Мир бабушки встал передо мной, как на ладони. А вот и магазин её отца, а позже её родного брата, раскулаченного и сосланного в Коми, в п. Чесъель. Стены из прочного кирпича. Толщина около метра. Теперь у него новый хозяин. Побывала и в бывшем доме её родного брата. Там сейчас живёт старенькая учительница. И она мне многое рассказала. А впереди – поездка в деревню Уртазым. Может, и там найду след нашей семьи. След моих двух «декабристок». Хотя его и искать не надо. Он весь во мне. Живёт по сей день.

23 апреля 2013 г.