Наталия Гусева-Шмидт

Трудовая армия. Какая ты?

От этого словосочетания у меня начинает стонать сердце и болеть душа. А мысли бегут одна за другой. Не радужные, не светлые, а какие-то безысходные. И никак не могу освободиться от них. Я у них давно в плену. И чтобы вырваться из него, села за перо. Выговориться хочется. Да так, чтобы смыть этот чёрный след и с отца, которого давно уж нет, и с себя, и со всех членов нашей семьи, которые или побывали там, или настрадались вдали от неё. От этой самой трудовой армии, о которой в официальных документах не писали, не говорили, но она жила, а в ней страдали, голодали, замерзали и … умирали.

Лопата, кайло, кирка, тачка – вот те орудия труда, которыми все до одного российские немцы овладели в совершенстве. Овладел ими и мой отец. А всё началось с железной дороги Ульяновск - Свияжск. Точнее, с её строительства. Туда он попал, как и многие другие, с клеймом «немец», прямо из военкомата с. Кваркено Чкаловской области. А там он и его семья, в том числе и я, оказались не по доброй воле.

Это был 1942 год. Стройка, похожая на муравейник. Людей видимо-невидимо. Кто с тачкой, нагруженной землёй доверху, еле передвигая ногами, тянет её на насыпь. Кто долбит замёрзшую землю киркой. До изнеможения, до непомерной усталости, под окрики конвоиров. Под охраной, как будто они были закоренелыми преступниками-уголовниками. Требования были жёсткие. Нарушил их, стреляли без предупреждения. А привезли их туда, не подготовив абсолютно место для проживания. Но колючая проволока уже была натянута и вышки для охраны были наготове. И собак было в достаточном количестве, которых кормили совсем не так, как их, бесправных и обречённых. И вот эти бесправные и обречённые ещё были способны осознавать, что их помощь стране необходима, их вклад в победу ждут. Голодные и полуодетые, под конвоем и под грубый окрик охранников и лай собак, они делали невозможное. Они строили. Техники никакой. А зачем она? Ведь наши отцы и деды всё выдюжат. А если и поумирают тысячи, то кто же это в расчёт брал?! Откуда же могла взяться энергия и силы? Но она откуда-то бралась у них. А сколько умирало! Но жизнь человеческая там, в этом аду, ничего не стоила. Не было никакого погребения. Просто сваливали умерших и замёрзших в ямы, засыпав наскоро землёй. Заканчивали один объект, везли на новый.

А новый объект был уже в Молотовской области. Широклаг. Строили Широкскую ГЭС. В 30-35 градусный мороз прорубали в лесу просеку, а жить начинали под открытым небом. Костёр – вот то место, где могли только согреться. А когда вернулись из тайги, то их ждала палатка. И так всю зиму до самой весны. Работали и надеялись, что победа освободит их, что они вернутся к своим семьям. Понимали, что всем тяжело. Одним – на фронте, другим – в тылу. Но тыл тылу – рознь. Там, где были наши, было тяжелее всего. Ведь надрывалось не только тело, надрывалась душа. Она страдала так, что не подобрать подходящих слов. Не измерить никакой мерой выпавшие на их долю мучения. Унижение человеческого достоинства, постоянное отождествление их с врагом ложились на сердце невообразимой болью. Слово «фашист» будто приклеено было к ним тогда навечно. В голове у каждого стоял вопрос «за что?». Была сделана прививка «страха». Она так срослась, соединилась с их сущностью, будто стала одним из их генов. Но она и подкреплялась ежедневно и ежечасно изнуряющим трудом, который требовал от них невозможного. Она подкреплялась смертями таких же, как и они. Ведь ежедневно приходилось грузить штабелями замёрзшие трупы нашим родным. Что они думали в этот момент? Они думали о неизбежности такого конца.

Время шло. Приближалась победа. Она свершилась. Народ ликовал, оплакивая погибших, надеялся на возвращение пропавших без вести. Надеялись и наши. Но их надеждам не довелось сбыться. Коварная власть рассчитывала держать наших дорогих ещё долго. Опять без объяснений, без предъявления законных оснований. «Жить там, где скажут. Делать то, что прикажут». В противном случае получай каторгу в 25 лет. За что и безропотно ставили подписи наши несчастные, наши дорогие отцы и деды. Эшелон за эшелоном развозили их снова по нужным точкам страны СССР. Нужна была рабская, бесправная сила. Нужно было разгребать руины и строить, строить. Валить лес, копать котлованы под заводы, фабрики, под ГЭС. Но не только для этого. Волею НКВД (их судьбой уже давно он управлял) после Широклага и Днепродзержинска мой отец, как и многие другие, попал в «райский» уголок, в Абхазию, на озеро Рица. Но не для того, чтобы наслаждаться местными красотами. Котлован рыли вручную, землю возили тачками в Кодорском ущелье,чтобы построить дачу «отцу всех народов». Потом кто-то вставлял там оконные стёкла из хрусталя, «легко поглощающие лучи беззаветной веры в аскетическую скромность вождя». Но это делали другие. А наши рыли землю и таскали её в гору, нагрузив непреподъёмные тачки. Кто-то вставлял зеркальные стёкла, «увеличивающие рост смотрящихся в них». И об этом позаботились. Только наши делали другое. То, что и положено было делать рабам. Они копали траншеи, чтобы по проложенным трубам можно было туда, в горное ущелье, на дачу вождя, подать черноморскую воду в его ванну. Вот ведь каким он был «аскетом»! Сколько таких объектов по всей стране, построенных на костях наших близких. Именно оттуда, с этой стройки на Рице, ехал мой отец в эшелоне на новую стройку в Челябинскую область в 1947 году. Эшелон шёл через его родной город. Он тогда пошёл на неслыханный риск. Сбежал. Я – живой свидетель его побега, его «возвращения» в отчий дом. Мне, девочке 7 лет, открывшей дверь, было никак не понять, почему мой папа весь в лохмотьях, весь заросший стоит предо мной. Таким он был тогда после Рица. Вот, наверное, тогда этот страх поселился и во мне. И никак не проходит до сих пор. Он жил во мне во времена « моего счастливого детства». Не покидал меня и в юношеские годы. Мне казалось тогда, что клеймо у меня на лбу. И каждый волен спросить: « А ты кто? Откуда тебя привезли? Не из Германии?».

Но 1947 год не был концом в этой грустной летописи. Сколько ещё прошло этих долгих дней, ночей, месяцев и лет. Этого подневольного, рабского труда вдали от дома, от родных. Его больное и изнурённое тело ещё было нужно. Кому? Трудно даже ответить. Зачем нужно было держать тогда их под зорким оком НКВД? И документы Дела отца не дают ответ на этот вопрос. Резюме просто потрясает своей жестокостью и цинизмом: «Не вижу необходимости в восстановлении семьи» Вот так просто решалась судьба человека, его семьи. А обращения были. Письма шли и в местные органы, и в Москву. Надеялись. Но тщетно. Жернова должны были работать. Перемалывать всё и вся. Ломать волю и дух тех, кто строил и созидал. Хотя и подневольно. Гипноз удава, наш страх, был привит образцово. Но наблюдать за субъектами эксперимента было проще, когда они там, где надо им быть.

Декабрь 2012 г.