Наталия Гусева-Шмидт

Память не молчит…

Колёса стучат и стучат, отбивая в голове словно молот«сослан навечно, навечно, навечно…». Никак не в силах освободиться от этой назойливой мысли. Неужели безысходность? Неужели никогда не увижу родного дома, свою дочку? Тогда ей было всего годик. Это было в декабре, в 41-ом. Холодный вагон. Набили нас, будто сельдь в бочку. А тепла всё равно не было. С больным ребёнком на руках, а какое им было дело до этого. Куда везли, никто не знал. А позади остался пустой перрон родного города. Вернёмся ли когда назад? Как хорошо, что семью вернули в конце 44-го назад, домой. Сколько они натерпелись! А меня опять везут, куда – неизвестно.

Как в вагоне темно. И ночью, и днём. Ночью только забудусь ненадолго, тут же обязательно сон приснится. А во сне снова я дома. Наш уютный дворик. Помню каждый его камушек, каждую травинку. А зимой тёплый домашний дух, особенно, когда мать с женой суетились у печи, пекли пироги. Господи, как же давно это было. И будет ли когда ещё? А днём мысли одна хуже другой. Вспоминается 42-ой. Жуткий год, как и жуткое его начало. Лучше бы на фронт, как все. За что нас так? Загнали в эту труд-армию, какая это армия. Под охраной, как заключённые. Я разве против того, чтобы трудиться для фронта, для победы? Но разве так? Колючая проволока, лай собак остервенелых. Под дулом винтовки - это разве труд для фронта и победы? Как может с этим смириться душа человеческая? Я понимаю, что идёт война, что всем не сладко. Но мы все тут в чём провинились? Почему на нас такое клеймо поставили? Да, мы – немцы. Но мы же граждане этой страны. Мы же не фашисты. Хорошо, что отца в труд - армию не забрали. А то бы моим совсем тяжко было. Я – немец. Но Россия – моя родина. И отец мой немец. Тоже родился в России, в Немповолжье. Колония Сусанненталь. Отец рассказывал, что давно его предки в Россию приехали. Служили России. Пахали землю, хлеб выращивали. Помню ещё в детстве с родителями ездили в Немповолжье, жили в Сусаннентале. Запомнилась Волга. Могучая река. По-немецки я понимал хорошо и легко говорил. А потом уехали и язык забылся. Мама-то русская, потому дома говорили только по-русски. Но дело не в маме, а в том, что город наш русскоязычный. Немцев нет. Зачем отец приехал в русский город? Зачем? Сиротой остался, вот и пошёл в работные люди, в Самару. А потом и в Бузулук перебрался. Сколько я всего передумал, находясь вдали от дома.

А колёса всё стучат и стучат. Как же так. Ведь уже 1947 год. Война как закончилась, прошло уже больше двух лет. Так ждали победы. Мечтали о доме. В Широклаге на Половинке пришлось вынести всё. Холод, не проходящее чувство голода. Постоянное унижение. А трудились как, сил уже не было, а ты бредёшь, еле ноги волоча, тянешь эту тачку. Но тогда мы ждали конца войны, надеялись на избавление. А его как не было, так и нет. 47-ой уже. Сколько я исколесил за этот год? В июне 46-ого нас перебросили на Украину. Днепродзержинск. Заводы восстанавливали.

Уж войны нет, а всё равно под охраной. Дочка уж скоро в школу пойдёт, а отца своего ещё ни разу не видела. И увидит ли? Потом Абхазия, зимой, в феврале, нас туда перебросили. В Кадорском ущелье, возле о. Рица, пришлось побывать. Строили гос. дачу. Да Сталину строили. Натерпелся я там сполна. Вот и август уже. Только в мыслях и чувствуешь свою свободу. Только на мысль и имеешь право. А больше прав никаких.

На нарах лежат в вагоне такие же как я. Большей частью тоже молчат, думают о доме, о прошлой жизни. Всем безумно тяжело от этой безысходности и неопределённости. А за окнами, точнее щелями, вагона мелькают селения, городки и города. Столько разрушенного. Невзрачный вид. Бывают и остановки, но где-нибудь вдали от станций и вокзалов, иногда и в тупиках, когда состав стоит подолгу. Везут как арестантов. Самое страшное это обида. Она как ком в горле стоит и не проходит. Часто плачу и не я один. Но надо брать себя в руки. Ведь мне всего-то 32 года. А столько пришлось испытать, перенести и ещё не конец. Что же должно случиться, чтобы всё изменилось в моей судьбе? Ведь войне конец!

«Так думал мой отец, Шмидт Николай Эдуардович, лёжа на нарах товарного состава, который их вёз из Абхазии в Челябинскую область, чтобы там уже не только после 1945-го, но и после 1947-го подневольно работать и страдать вдали от дома, от близких. Использован будет труд людей, советских людей, граждан СССР, но бесправных и обездоленных. Почему? Потому что они – немцы по национальности. Отца ожидала изнурительная работа на уральских лесоразработках в Тюбукском лесном районе, перелом ноги и снова работа вплоть до 1952 года. 1952-1953 – спецпоселение в Таджикской ССР. Сначала Табошары, а потом Ленинабад. Сколько же ты натерпелся, родной мой! А когда приехал, (вернулся в 1953, воссоединили, наконец, семью), всё больше молчал. Страдания твои мучительные не закончились, страдала твоя душа. Ведь ещё была комендатура, где тебя ждали для отметки и память, которая не молчала. Ты был с клеймом пожизненным. А это клеймо – страх. Он пропитал и отравил твоё сознание. Ты ожидал подвоха везде и всюду, ты ничего не забыл. Вот и я, твоя единственная дочь, иду сейчас по дорогам твоей памяти. И тоже страдаю. Как ты. До конца.»

Февраль 2012 г.