Э. И. ГУБЕР

Давно ль? — И вновь удар, и вновь еще
                                                    утрата!..
Сомнений горестных и тяжких дум полна
Душа опять скорбит о ранней смерти
                                                   брата!..
О лира бедная! что в том, что ты из
                                                   злата,
Когда последняя оборвана струна?!...

* * *

Во вторник (15-го апреля) мы сопутствовали Губеру к последнему его жилищу! Проводя с ним вечер едва ли три недели тому назад у Гр. С.; слушая его новое сочинение, его всегда умную речь; сердцем сочувствуя не негодованью, не гордости, но глубокой истинной печали чистого сердца, с какою он передал нам, близ него сидевшим, за ужином известие о приписываемом будто бы его перу некоторыми недостойном его произведении; — далеко за полночь прощаясь с ним на пороге этого дома, где ум и чувства находят возможность свободно дышать и развиваться на просторе, в живом обмене мнений и ощущений, в кругу искусств и не стесняемой холодным безучастием и меркантильными интересами беседы, — кто из нас думал, что в последний раз видел, в последний раз слышал Губера? — что в последний раз пожал руку этому истинно благородному молодому человеку, наделенному неотъемлемым талантом, твердым разумом и глубокою душою? Кто из нас думал, что и он будет взят внезапно в ту именно минуту, когда опыт жизни и светильник строгого его ума, уравновесив борьбу элементарных начал его гения, дав чувствам его тот ход, каждый шаг которого становится знаменателен, — сулили нам от него уже не обманчиво многое полезное и прекрасное?!.. Не странны ли судьбы нашей музы?!.. Одна за другою, и как, и когда, рвутся самые звонкие, самые понятные сердцу, самые отрадные для благородной гордости нашей, незаменимые струны сиротствующей лиры!..

Н.А. Рамазанов. Портрет Э. Губера. Начало 1840-х гг.

Жизнь и талант Губера – предметы, во всех отношениях достойные изучения, мы ожидаем статьи от одного из многочисленных любивших его друзей. Время позволяет нам теперь сообщить о нем только краткое известие и представить снимки с превосходного бюста его, давно уже исполненного Рамазановым и необычайно удачного дагеротипного портрета, снятого с него недавно^[1].

Эдуард Иванович Губер (Edouard Samuel Houbert) родился в Саратове 1-го мая 1815 года^[2]. Положительное изучение древних языков было начато им в первой молодости под руководством его отца, Иоганна Самуила Губера, Евангелического проповедника, ныне суперинтендента в Москве. Еще в Саратове Губер ранновременным развитием разума и чрезвычайными способностями обратил на себя внимание знаменитого ученого Феслера, который упросил отца Губера поручить ему воспитание его сына. Около 1830 года Э.И. был привезен в Петербург Феслером, продолжавшим и здесь заниматься его образованием. Шести лет от роду маленький Губер писал уже латинские и немецкие стихи, но только в Петербурге он начал изучать русский язык, который был ему вовсе неизвестен в первой его молодости и после лился столь чистый, гибкий и звучный из под его пера.

Назначенный отцом в корпус Инженеров Путей Сообщения, он был записан в Институт этого корпуса кандидатом, за недостатком вакансии; позже, но собственному желанию с согласия отца он вознамерился поступить в университет и выдержал уже требуемый экзамен, когда неожиданно был принят в Институт по распоряжению высшего правительства. В 1854 г. он произведен в офицеры и, достойно продолжая до 1859 г. службу на этом почетном поприще, не гасил в себе призвания стремившего его к другому; с жаром изучая языки и литературы европейские, а русские в особенности, чтоб совершенно предаться им, он вышел в отставку с чином капитана.

В это время ободряемый Пушкиным, питавшим к нему самое теплое участие и руководившим его советами, он посвятил почти три года на перевод Фауста Гете — перевод, уже вполне оконченный им прежде и уничтоженный строгою взыскательностью его эстетического вкуса в минуту недоверия к собственным силам. Перевод появился в свет в 1839-м году; но не было уже того, кому он был посвящен, кто поощрял переводчика в труде его и мог бы с свойственным ему жаром поздравить его с успехом — не было уже Пушкина!

Важным трудом этим и некоторыми оригинальными лирическими произведениями Губер достойно выдвинул себя вперед; наклонность его мышления, его талант были оценены и, выбирая из многоразличных предложении, он решился пожертвовать свои труды Библиотеке для Чтения. Значительнейшая часть редакции этого журнала принадлежала ему до 1842 года. — Но вместе с работою духа развивалась и работа враждующего ему начала; важная хроническая болезнь стала ясно обнаруживаться; Губер был принужден оставить убийственно-истомительные срочные журнальные занятия, только лелеющие расстройства здоровья и с тех пор более предался поэзии; собрание его стихотворений появилось в 1845 году. — К концу 1846 г., признавая себя в праве несколько успокоиться на счет болезни как будто стихшей (Губер обманывался, как столь многие из нас; злой враг не прощает, он не покидал жертвы, но только заставил ее свыкнуться с страданием и потому менее оценивать его действия), он снова принял на себя самое деятельное сотрудничество в Библиотеке для Чтения; сверх того с 1847 в обновленных С. п. бургских Ведомостях начали появляться многие прекрасные статьи за его подписью, все статьи театральной хроники (подписанные Э. И.) и все те статьи Петербургской летописи (подпис. К. Д. С.), в которых, как во всем, что писал Губер, сквозь чистый его слог, умную речь и всегда спокойную мысль, проглядывала какая-то заветная тоска, какая-то скорбь — неразгаданный никем спутник, непонятое никем предвозвестие, предчувствие, — общие таким, каков был Губер, когда они обречены ранней кончине.

В близких и беспрерывных дружественных сношениях с художниками, с избранными из мыслящих молодого общества, к какому бы кругу они ни принадлежали, Губер (и это свидетельство драгоценно для его памяти) не только успел тесно связать с собою чувствами всех и каждого, кто узнал его, но на весьма многих имел по сознанию их самое сильное нравственное влияние. Могло ли оно не быть благодатно? — Губер, повторяем, был человек положительно образованный, одаренный прекраснейшею душой, сердцем отлично добрым.... Готовый на все полезное и благотворное, он, между прочим, один из первых предложил мысль об учреждении общества посещения бедных и был из первых ревностных участников в его действиях.

Последние произведения его, частью оконченные, частью прерванные его внезапною смертью, превосходные многочисленные отрывки из которых нам читал поэт на тех вечерах, где умели ценить его как художника, человека и друга, суть: — Прометей (окончен); — Антонио, поэма, давно задуманная и уже несколько лет тому назад начатая, — и — Вечный Жид, прекрасное создание, в котором окончательно выполнен, к сожалению, один только пролог. — Все это останется недовершенным, а сколь многое еще мы были в праве ожидать от зрелости его таланта и жизни?!

Апреля 5-го Губер занемог мучительными припадками боли сердца — расстройство нещадное и которого редко избегает тело, одаренное душою, умом и чувством, какими быль наделен Губер. — Он был тотчас окружен многочисленными друзьями своими; всем людям этим по их положению в свете, по их состоянию были доступны всевозможные пособия, а по чувствам их к больному они ни кому, кроме себя, не хотели доверить личного надзора и нежной заботливости о нем. — Но, что дружба наша, что наши горячие желания, наши труды и бдения, наше искусство и знание, когда жертва готова, когда час пробил? Тщетные усилия! — За несколько дней до смерти, страдания Губера были ужасны в течение около двух суток. То были страдания плоти, страдания чувствующего еще праха, борьба гордеца, не хотящего отдать земле ей принадлежащее. Честно и достойно выдержал Губер эту последнюю неизбежную страшную битву жизни; битву, о которой стараемся не думать, но с которою быстро сближаемся мы все... Отстрадав, тело смирилось и дух осенил его бессмертным крылом, готовым уже раскрыться, чтобы лететь в небо. Последние часы покойного были величественно-утешительны. Находившиеся при его кончине, и в числе их медик, человек глубокого знания, свыше четверти вековой обширной практики, были поражены священным спокойствием этих торжественных минут; последний, по сознанию его, редко, редко видел что-либо подобное. — Ни жалобы, ни стона, ни слабости; доверенность широкая, полнейшая, светлая! Не та отчаянная и низкая в гордости своей холодность, которая кичливо стыдится казаться побежденною, упорствует склониться и пред непреложною уже необходимостью, напутствовала Губера к таинственному переходу, к единому великому действию в жизни, к единому достойному и желанному ее венцу; — нет, святое спокойствие его истекало из святого источника, обнаруженного им присутствовавшим последними словами, несколько раз твердо повторенными им: «как сладко умирать! как сладко умирать!»

Слова эти — чистый плод его совести, его духовного, неошибочного уже сознания, не лучшая ли из похвал, не высшая ли из наград его жизни? — Нам, всем любившим его, да будут они и в лучшее утешение. — Я начертал бы только эти два слова, под именем Губера, на гробовом камне его. — Губер скончался 11-го числа в 7 ½ часов по утру.

Во вторник (15-го) к 11 часам до полудни мы собрались к отпеванию тела в Реформатскую церковь. — Скамьи всей правой стороны и половина скамей левой были заняты мужчинами. Друзья покойного, все, что любит и чтит искусство, все, что мыслит и чувствует из молодого поколения, все, что ценит благородное — представители лучших семейств, — все с истинною тоской смотрели на скромный гроб, скрывший останки рано отличенного и безвременно отшедшего; все сердцем слушали полные христианского разума и чувства слова проповедника (г-на пастора Муральта) — «Жить в Боге добром и любовью и умереть в Боге же, вот венец жизни; в Боге умер тот, кто в торжественный час отхода хвалил сладость смерти. — Честно выполнил жизнь, кто, окруженный такою любовию, и самую смерть встретил такими словами любви!» — Вот кратчайший смысл слова, сказанного г. Муральтом. — Мы все, знавшие покойного, были утешены и в скорбную минуту эту истиною духа речи и ее применения. На первых лавках левой стороны несколько дам высшего общества отирали слезы... Они умели ценить Губера как человека и как поэта, а потому, в тревогах светской жизни, умели и отдать ему скромному последний долг, последнее свидетельство чистой их дружбы. — Не знаем почему, некоторых, которым, кажется, должно бы было быть на этом печальном торжестве, мы не заметили в церкви. — ...Когда гроб был посыпан землею, когда последнее напутствие было произнесено, все, будто один человек, устремились, чтоб поднять гроб и грустно пошли за ним все бескорыстные друзья покойного, к последнему его жилищу; — подалее медленно тянулись кареты, в которых провожали останки Губера и добрые, присутствовавшие при обряде отпевания. —

Честно жил и честно умер Губер! — Пылкий только к чистому, прекрасному и возвышенному; любимый всеми, которые были способны понять его, стяжавший в молодые лета уважение и безрасчетную дружбу достойных; отличенный талантом... чего еще не доставало ему?.. Он жил довольно — для себя; только для нас он жил мало.

II.

Мы обещали в последнем номере Иллюстрации представить копию с дагеротипного портрета Э.И. Губера; исполняя это обещание, присовокупляем сообщенные нам ближайшим из друзей и товарищей покойного подробности о его болезни и смерти. Для нас, собственно, драгоценно теперь все, что относится к памяти талантливого, умного, благородного человека, столь быстро похищенного смертью; мы уверены, что чувства наши разделяют весьма многие.

Р.К. Жуковский. Портрет Э. Губера. 1846-47 гг.

Равнодушные ко всему отшедшему современники скоро забывают и самых близких; но если они не умеют или не могут сохранять их в памяти сердца, то друзья отшедших должны оставлять о них для будущих их биографов все, не только относящееся к их жизни общественной, но и к частной; все, не только наружное, но и внутреннее, почему они знали, за что ценили и любили человека. — Около шести лет тому назад Губер начал страдать ужасною и вместе с тем весьма странною хроническою болезнью в сердце. Ночью при засыпании сердце подвергалось страшному биению, испытывало жестокие судороги, внезапно прерывалось дыхание, или все эти мучительные припадки обнаруживались одновременно; они продолжались более или менее, но страдалец засыпал только после совершенного изнурения сил. Иногда же измученный, но не в конец изнуренный ими, он проводил ночь терзаемый болью, сидя в креслах или лихорадочно ходя по комнатам.

В отношении к себе Губер был всегда весьма беспечен; здоровьем он пренебрегал уже совершенно, терпеть не мог лечиться, докторов не любил и мало верил им. Вот, может быть, почему болезнь, к общей горести столь рано сведшая его в могилу, с самого начала не была прервана. Только по неотступным просьбам друзей, чрез долгое уже время после обнаружения этой страшной болезни, Губер решился лечиться; — но доктора, к которым он обращался, глядели на болезнь различно; после неудачных опытов лечения, возбудивших еще более недоверие больного к медицине, они оставляли его в том же, ежели не в худшем положении.

Под конец 1845-го года Губера склонили однако же еще раз подвергнуться лечению; он обратился к Франчески, домашнему врачу Н.А. и П.Н. Все…..их, к которым Губер был введен их племянником, одним из своих товарищей по службе и неизменным другом В—ым, и в семействе которых в продолжение многих лет со дня знакомства до последней минуты жизни он был нежно любим как сын, друг и брат. Чистая, полная, неизменная привязанность его к этому семейству, в котором он несколько раз видел благие следствия системы лечения Франчески, возродив в нем благодарность и уважение к доктору, побудила его ввериться его лечению. С начала он подвергался лечению довольно терпеливо и строго исполнял приказания; припадки, казалось, несколько ослабели, возобновлялись не так часто и в сердцах друзей Губера возникали надежды на совершенное его исцеление. Но у него не достало терпения, столь необходимого в лечении продолжительных хронических болезней; ни убеждения, ни просьбы не могли действовать на него и в начале лета 1846 года он бросил лечение, утверждая, что чистый воздух, тихая, беззаботная жизнь помогут ему лучше лекарств. Как-будто нарочно болезнь притаилась, но не на долго; в конце января текущего года припадки, снова появясь, начали усиливаться. Сделалось очевидно, что болезнь побеждала, она распространила свое действие уже на весь организм; даже и днем Губер жаловался на глухую боль в сердце; несколько раз говорил он друзьям: «когда-нибудь плохую шутку сыграет со мною мое бедное сердце».

Апреля 5-го по обыкновению Э.И. пришел обедать к П.Н. Все.....кой, он жаловался, что чувствует себя очень не хорошо и что боль в спине не позволяет ему даже ходить прямо. Пошли к столу, а он просил позволения, вместо обеда взойти в кабинет хозяина, чтоб отдохнуть и после отправиться домой, где «у него много работы».         Сойдя из кабинета проститься, он объявил, что воспользовался временем и взял паровую ванну, от которой, как ему казалось, он чувствует себя лучше. Хозяйка заметила, что без доктора лечиться не должно, побранила его за ванну, но, вдруг взглянув ему в лицо, увидела, что он страшно изменился. В ту же минуту он сказал: «схватило сердце!» Его поместили в кабинете хозяина, хотели послать за доктором, но он сильно воспротивился и, жалуясь, что это только более раздражит его, повторял: «не хочу, пройдет так?» — На другой день утром, не смотря на упорство его и даже на уверение, будто ему лучше, послали за его доктором Франчески, о других он решительно не хотел и слышать. Взглянув на больного, доктор объявил, что болезнь чрезвычайно сложная; узнав, что Губер взял ванну, он пожурил и предписал капли, в надежде приостановить ими ход болезни. В понедельник вечером впервые сделался кашель с болью; во вторник утром пустили кровь и дали каломели. Оба средства до того сильно облегчили больного, что он объявил «что чрез два дня опять примется за работу.» В ночь со вторника на среду, он был чрезвычайно спокоен, разговаривал, шутил, даже несколько курил; но вдруг около 4 часов начал кашлять, в течение часа почти беспрерывно с сильною болью в левом боку, и после со стоном. Приехав в половине пятого, доктор предписал 30 пиявок и просил послать за другим медиком, говоря, что больной чрезвычайно опасен и что он не считает себя в праве при подобном положении на себя одного принять ответственность последствий. Пригласили И.Т. Спасского; между тем г. Франчески не отходил ни на шаг от больного до 2-х часов, желая видеть действие нескольких приемов вновь прописанного лекарства. Они свиделись с г. Спасским только в 5-ть часов; больной страдал неимоверно. По совещанию была снова пущена кровь из другой руки, поставлена мушка на грудь и продолжали то же лекарство. Тетка Губера, М.И. Шмит, посетила его и по ее желанию с страдальцем заговаривали об опасности его положения, предлагали ему пригласить пастора, он отвечал: «сам скажу, когда буду чувствовать, что нужно». — В десятом часу вечера доктора нашли его в положении еще худшем; страдания усиливались, больной уже почти не мог говорить, так что два раза, не имея сил произнести слова, написал на бумаге: «больше всего надеюсь на мушку; что сказали доктора?» — Доктора объявили, что он совершенно безнадежен; но переменили лекарство в намерении облегчить его страдания. — Во 2-м часу ночи с среды на четверг страдания и стон чрезвычайно усилились; попросив знаками бумаги, Губер написал «мне трудно, больно дышать». — Послали за г. Франчески; он немедленно приехал и застал пульс едва чувствительным и начало предсмертной хрипоты. Слабые приемы Laudanum и натирание груди меркуриальной мазью мало-помалу уменьшили боль и произвели испарину. К 8-ми часам утра в четверг, больному сделалось гораздо легче; он перестал стонать, начал говорить; надежда и радость оживили присутствовавших друзей больного. Г. Спасский в 10-ть часов утра был тоже доволен; но при новых посещениях, в час и в 10-ть часов вечера, доктора не переставали однако же изъявлять опасения; пульс был чрезмерно слаб; лекарства внутренние и наружные были продолжаемы.

Друзей страдальца не могла не радовать перемена по-видимому к лучшему. И могло ли быть иначе? После 28 часов ужаснейших мучении мы видели его совершенно спокойного, он не чувствовал боли, разговаривал свободно и беспрестанно благодарил Провидение, говоря: «слава Богу, слава Богу, мне теперь гораздо лучше».

Тщетные проблески надежды! В конце 1-го часа, в ночь с четверга на пятницу, в больном обнаружилось беспокойство, он стал много говорить и заговаривался, послали за доктором; но в то же время Губер по-видимому вдруг успокоился, его оставили, предполагая, что он заснет, чего доктора особенно желали. Он лежал очень тихо и по временам из другой комнаты нам казалось, что он спал, что снова успокоило нас, но не надолго; едва вошел к нему в комнату доктор, как в туже минуту выбежал и уничтожил все надежды. Мы принимали за признаки сна предшествие самой смерти.

Употреблены были все возможные средства, прибыл и д. Спасский, тотчас же объявивший, что уже нет спасения. На сделанное больному предложение о пасторе, он отвечал: «пошлите»; «за кем» — спросили его.

«За Муральтом».

Между тем больной, казалось, внутренно молился долго, потом, обратясь ко всем, сказал: «прощайте, друзья, благодарю вас всех». — Предпоследние слова его, (часов в 6 ½) не более как за час пред смертью, были сказаны доктору Франчески; «merci, docteur, pour tous vos soins; mais la maladie est plus forte que votre savoir», а минуту спустя — «merci!, vous m'avez oté d'atroces douleurs; je meurs tranquillement». Последние же слова, не более как за 20 минут перед смертью, были обращены им к П.Н. Все…..кой; он взял ее за обе руки и произнес твердо: «благодарю вас, друг мой, за постоянную вашу дружбу и последние обо мне попечения! — Я так спокойно умираю!.. Так сладко умирать!» — После этого он лежал тихо. Замечая, что он отходит, его окружили святыми предметами, на которые он смотрел с видимым удовольствием. Чрез несколько времени он поднял глаза и повел перед ними рукой вероятно потерял зрение. — Десять минут спустя его не стало. Он скончался так тихо, что мы почти не слыхали последнего его вздоха.

Сколько переходов, сколько глубоких, охватывающих душу положений в этой необъятной и столь краткой драме, которую каждому из нас неизбежно суждено разыграть в свою очередь; — но когда, где, как?!. Мы любим эффектное, потрясающее нервы; вот оно... от чего же не любим мы этого? — Драма эта не выдумка, она врезывается несколько поглубже в естество наше; она важна, она поражает не материальные лишь органы чувствительности... Не худо, не худо под час быть зрителем этих ничем неотстранимых часов нашего последнего действия, пред которым исчезают, обращаясь в ничтожество, все другие, сколь бы они ни казались нам прежде важны...

---

Иллюстрация. Еженедельное издание всего полезного и изящного. – СПБ, Т. IV,
№ 14, 19 апреля 1847 г., с. 220-221; № 15, 26 апреля 1847 г., с. 239-240.